Самолет коснулся ледяной полосы аэродрома своим шасси, он совершил первый за полгода рейс сюда, где только въюга заметает снегом все островки человеческой жизни (жилищ). Моя нога ступила в рыхлый снег, я поднял воротник и натянул его поближе к носу. А морозы здесь чтрашные. К примеру, сегодня темпиратура воздуха ниже 45 по Цельсию, а завтра, обещают синоптики, минус 55! КАшмар, да и только. Но профессия моя вынуждает пребывать в столь отдаленных местах, к тому же я романтик, есть такие чудаки.

Мой провожатый уже ждал меня возле небольшого домика аэропорта. Он представился коротко и конкретно: “Меня зовут Иркен Охов, я вас тута жду, товарищ Мутов. Пойдем вместе”. На этом он резко оборвал свой разговор и повернулся ко мне спиной, засеменив быстрыми шажками к стоящим неподалеку оленям. Упряжка оказалась очень удобной и я, устроившишь покомфортней, ощутил морозный ветер, хлестнувший меня в лицо неласковым холодом, после слов моего провожатого “Чу, чу!”. Ехали молча добрых два часа. Я здорово замерз, так что руки стали как куры из морозильной камеры. Лица не чувствовал, сопли замерзли и не думали оотаивать даже тогда, когда я усиленно дышал в свои рукавицы. “Ну и холодильник у вас тут природный” - попытался пошутить я со своим молчаливыи провожатым, но он даже не обернулся. Приехали мы к избе. Неподалеку от нее виднелосб еще несколько таких же домов русской кладки. Провожатый соскочил с нарт и засеменил к двери, толкнув ее своей кривой ногой. Я зашел в полумрак, огонь бился в открытой печи, было очень иепло. “Раздевайтесь, содитесь, товарищ Мутов” - обронил учтиво мой молчаливый провожатый. Немного промолчав, добавил: “Здеся жить будете. Это дом нашего лесничего и шамана Юркена Охова. Здеся нескучно будет. У него дочь красавица. Юркен хороший мужик, а я пойду домой. До свидания, товарищ Мутов”. Иркен исчез с глаз долой, даже толком не обогревшись. Я развязал свой рюкзак, в нем были кое-какие съестные припасы. Я принялся собирать к столу: достал флягу со спиртом, пригнубил пару глотков, закусил консарвами. После скромной своей трапезы принялся курить, как вдруг входная дверь отворилась и в нее вошла девушка.

“Здраствуйте. Вы Мутов?” - спросила она на ломаном русском языке, и смолкла как птица, пойманная в клетку. “Да, я Мутов, ваш новый геолог. Приехал работать к вам по направлению от института”. “Ха”, - ухмыльнулась девушка, обнажив ряд ровных белых зубов. “Я знаю”, - протянула она, усаживаясь так, чтобы я смог разглядеть ее лицо. Гласа раскосые, дикие, полусумасшедшие; волосы черные, блестящие, наверное, от долгого немытья, но лицо ее было своеобразное, по-своему привлекательное, к тому же она оказалась очень любопытная и начала сыпать вопросами один за другим. Некоторые из них переходили рамки дозволенного, и я даже смущался порой.. Первый вопрос звучал примерно так: “А правда, чё у вас в городе с презиками трахаются?… А у вас с собой есть презики?”. Она рассказала про себя все, даже не стесняясь самых интимных сторон своей жизни. Спирт дал мне своим жаром и растекся по крови, мне стало весело и беззаботно. Девушка стала казаться мне очень привлекательной, я стал усыпать ее слух комплиментами, и она вскоре расцвела. “А с кем ты дружишь из парней из здешних?” - спросил я. “А у нас их немного, со всеми дружу и со всеми сплю, у нас это можно”, - без всякого зазрения совести выпалила она в ответ. Я-то думал, здесь обячаи строгие, не позволяют прелюбодеяния, а оказалось все наоборот. Девушка улыбнулась и подтвердила то, что я ошибался, и рассказала мне много интересного. Вот один из ее рассказов:

Проснулся я от света, падающего в маленькое оконце. На дворе кто-то кричал: “Уштэ, уштэ”. Я оделся, вышел во двор, справил свои потребности в нужнике и помыл снегом глаза. Стоял крепкий мороз. На дворе я увидел невысокого в оленьей шкуре мужичонку. Это был отец Ойки, Юркен Охов – шаман и лесничий. Oн рубил дрова, топор его звенел на морозе, в перерывал он то кричал, нечленораздельно и убого, то рычал как раненый зверь, то верещал зычно. Увидев меня, он отложил свой топор и приблизился. Лицо у него было безобразным: слишком раздутые щеки в редкой крупной щетине, ломаный в переносице нос, губы его были когда-то разбиты и неправильно срослись, глаза черные, как уголь, я их сразу окрестил про себя “убогими буравчиками”, они у него не блестели, были как неживые, матовые. Он брызнул мне в лицо слюной, которая тут же замерзла на моей щеке. “Хе, ты есть кто есть будешь списиалисть Мутов, хе?”. “Да, да. Я тот самый ваш новый геолог, моя фамилия Мутов”, - хотел было я начать представляться, но Ойка перебила меня и на своем тарабарском заговорила с отцом. Он разулыбался, но улыбка не сделала привлекательным его лицо, оно стало еще гаже. “Хорошо”, - протянул он, повернулся ко мне спиной, его топор и крики снова вдребезги разбили царственную тишину. “Уштэ, уште”.

На пятый день моего пребывания, к нам пришел мужичонка с тем, моим первым провожвтым. Он был их крови, но более выразительным и подтянутым. Он пришел в фетровой шляпе, хотя на дворе стоял 40-градусный мороз. Этот человек был начальником. “Здраствуйте, товарищ Мутов”, - пролепетал он, - “я инженер, ваш коллега, вместе будем работать в тундре на буровой, завтра заеду за вами на буране, покажу вам дорогу до нашего рабочего поселка, а потом сами ездить будете, буран отдам в ваше распоряжение”. На следующее утро я проснулся от рева бурана под моим оконцем. Оделся на скорую руку, перекусил приготовленной Ойкой солониной и, поблагодарив ее за сытный завтрак, вышел к бурану. Ехали мы навстречу ветру часа три, а то и больше. Наконец, вдали я увидел буровые вышки и дома рабочего поселка. “Здесь наша экспедиция, здесь дить будете”, - сказал моцй начальник и расплылся в щедрой улыбке. А мне стало грустно, ведь Ойка далеко будет, в пургу не доехать. “Будете моим замом”, - сказал начальник. Я обрадовался, но, как выяснилось, рано. Я то думал, что засяду в кабинете и буду только бумаги писать, после прыгну на свой буран, и домой – к своей Ойке… окунусь в китовый жир и потеряю от перенаслаждения сознание. А там еще спиртику, рыбки, солонинки…. резмечтался.

Встретили меня суровые лица подчиненных. Когда я пытался объяснить им, что я их начальник, трудяги – ненцы, чукчи и эвенки – только мычали, раскачиваясь из стороны в сторону, сопели, похожме на зомби. Они не обращали на мои слова ни малейшего внимания, были словно немые. Мой начальник куда-то исчез, растворился как сахар в чае, какой-то рабочий взял меня за рукав куртки и потянул за собой. “Потем, потем”, - сопел он и тянул меня к вышке. “Крути ручку”, - ревел он, указывая на ручку, которая соединялась цепью и проводила в движение будрильный механизм. Я принялся было протестовать, но позади меня появилось еще пятеро туземцев. “Крути ручку”, - повторял стоящий возле меня. Я попытался объяснить, что я не рабочий, а их новый начальник и не долже крутить никакие ручки, но стоящий рядом встрепенулся, и его руки, как уточки, взлетающие с болота, захлопали то справа, то слева. Сначала было больно, ощутил как потекла кровь по щекам, после заплыли глаза, а он все продолжал, не останавливаясь ни на минуту. Он был невысокий, с явно выраженой скуластостью, прыгал с ножки на ножку, махал ручками и, хотя они были у него очень короткими, он всегда попадал мне полицу. Вдруг я перестал чувствовать боль и сознание стало отключаться. Все поплыло в туманной радужной белизне, как там, в постели с Ойкой. Я упал на колени, затем ничком в снег, потом еще долго чувствовал, как унты пятерых обивали мои бока. После полный провал памяти. Очнулся я дома у Ойки, она бережно вытирала пот со лба мягкой тряпицей. Увидев, что я открыл глаза, она закричала радостно: “Вайши, Ваньша”.

Прошло три недели, я стал поправляться, мог даже передвигаться с помощью табуретки, на которую опирался в полусогнутом состоянии и семенил по комнате. Решил было твердо уехать отсюда: лучше уж без любимой работы, романтики, чем здесь – среди зверья. Но что-то меня сдерживало, наверно Ойка. Слишком я привязался к этой милой простой девушке. Она была так внимательна и добра ко мне, а в постели я просто умирал от наслаждения вместе с ней, да и к тому же следующий самолет прилетит только через полгода. Я смирился со своей судьбой, слушал пение Кола Бельды, пил крепкий чай, грыз сухари. От спирта пришлось отказаться: после побоев кружилась голова. По поводу произошедшего Ойка мне сказала следующее: “Это тебя немного не побили не за то, что инженер ты, а за то, что ты живешь со мной – это был мой парень. Он очень ревнив и строптив, может убить ненароком, вот он и побил немного тебя”. Я подумал, как же будет “хорошо побитый человек” по-эвенкски.. наверное, покойник. Я быстро поправлялся, окруженный заботой своей подруги Ойки, и ожнажды она предложила мне на буране съездить на охоту. Меня это заинтересовало и я быстро собрался ехать. Одевшись потеплее, запасшись провизией, натеревшись китовым жиром, взял ружье ее отца и собрался на соболя. Ойка была настроена ехать со мной, но ее отец запретил, и сам уселся со мной в буран.

Отъехав далеко от океана в тундру, мы сошли с бурана. “Тут охотиться будем”, - пояснил Юркен мне и весь затаился, притих, смолк….- “тише Мутов, тихе братан-смертан”. С этими словами Юркен приложил свою руку к уху и тревожно вслушивался в тишину. “Сейчас будем охотить. Видишь следы соболя? Они идут в направлении большой сосны. Он там хавает кору”. Мы стали пробираться в тундру на лыжах, Юркен держал наготове свое старое дряблое ружьишко. Вдруг он вздрогнул всем своим крохотным, но жилистым тельцем, скинул ружье с лета в лет, не прицеливаясь выпалил дробью в направлении старой одиноко стоящей сосны. С дерева полетел снег, эхо раздалось гулко и протяжно, разрушив тишину. Послышался треск веток, что-то черное упало с дерева в рыхлый снег. Юркен бежал на своих старых лыжах так быстро, что я не мог угнаться за ним, хотя я был с палками в руках, а он без оных. Он стрелял то вправо, то влево, падали соболя, песцы, лисы. Мне показалось на миг, что он вошел в полное самозабвение и не понимал кто он и что он делает в этом безлюдном месте. Наконец я выбился из сил и начал понемногу отставать от Юркена. Он убежал вперед, самозабвенно сопя. Еще долго были слышны его выстрелы, но вскоре воцариласб пугающая тишина. Я бежал по следу Юркена во весь опор, не ведая усталости на открывшемся мне втором дыхании. Я боялся за него? Где он, почему перестали слышаться его выстрелы; кричал его, звал во все горло, но все напрасно, Юркен не откликался. Сколько еще я бежал, не ведаю, но вскоре мне предстала страшная картина: Юркен, весь в крови, лежал ничком в снегу. Его старенький карабин лежал в стороне от него на расстоянии пяти метров. Я бросился к нему, но он был без сознания, без чувств. Еще я заметил непонятные крупные следы вокруг лежащего ничком Юркена. Я тянул Юркена по снегу, положив на свои лыжи, километро пять. После бросил и добрался до своего бурана и поехал обратно за ним. Довольно быстро смеркалось. Я включил фары и летел сквозь начинающуюся пургу со всей скоростью, через час подъехал к дому. Ойка выбежала радостная и бросилась ко мне в объятия, но, увидев израненного отца, кинулась к нему. Она плакала, кричала: “Жив, жив… в дом, в дом..его,его…”. Уложив его на лежанку, Ойка принялась мыть лицо, протирать спиртом раны. Эти свежие раны сделали его и без того гадкое лицо еще более противным. Но мне сейчас это лицо больше не казалось таким противным и страшным, как это было раньше.

Прошел месяц, юркен стал поправляться, он шутил и благодарил меня за свое спасение. Мне было очень приятно, что я сделал что-то хорошее, спас человеческую жизнь. После мы с Юркеном зажили дружно, через пару недель его раны сталои затягиваться, он даже смог улыбаться, хотя и с большим трудом. По его рассказу оказалось, что на него тем зловещим днем напал крупный бурый медведь, а ружье его было заряжено мелкой дробью. Хорошо, что медведь был не голоден, так бы он Юркена вклочья разодрал. А еще он остался жив, благодаря тому, что выстрелил вверх, а не в медведя, стараясь напугать его и отогнать прочь. Но медведь ударил его лапой несколько раз, подтвердив, что он хозяин тайги, а не кто-нибудь другой.

Наступал новый год, Ойка хлопотала как уточка на кухне туда-сюда, у очага готовила лакомства, стругала струганину и старый ее отец тоже своим большим ножом стругал мороженую рыбу, раскладывая ее ломтиками, мешал в перерывах своей работы в большом котле варящуюся оленину. Как быстро наступил новый год! Прошло 4 месяца моего пребывания в тундре. Когда я уезжал из Питера, шли дожди, опадали желтые листья с деревьев, шуршали под ногами. Быстро пролетает времечко-время, однако. Вот и новый год наступает. Ойка надела свое национальное платье, увесилась вся серебром, ожирельями из зубов медведя, блистала тужуркой из рыбьей чешуй, лоснилась мехами соболя. Она переливалась в бликах очага, была как сказка загадочна и неразгадана. Неотразима и выразительна в своей самобытной красоте. Мне почему-то лицо старого Юркена начало нравится, казалось даже милым. Он сидел у огня и улыбка чуть трогала его порваное, неправильно сросшееся личико. Он был счастлив, покуривал трубку. Подвинувшись ближе со своим таберетом, он шепнул мне на ухо: “Возьми с собой в город мою Ойку. Пусть учиться, она хорош и умный девочка. А?”. “Да, да, конечно возьму, Юркенкот, непременно возьму ее с собой.”Стол был собран, я посмотрел на часы: без четверти двеннадцать. Пора разливать водку по стаканам. На моих электронных пропикало 12 раз. Мы выпили, закусили, отдышались, покряхтели. Ойка сделала мне подарок после пропущенного стакана. Она сказала чуть слышным голосом: “Когда Кит дружит с Китихой, по нашему кито-кито-то урто ух ох тасэ, то получается китоур”. И она смолкла, взглянув мне прямо в глаза вопрошая, пытаясь понять мою реакцию. Для меня это было кипятком, выплеснутым прямо в лицо. Очнь уж было неожиданным для меня все сказанное Ойкой. Я попытался промолчать, но Ойка не отставала от меня и вопрошала: “Ну что ты об этом думаешь, Мутов. Я люблу тебя, Мутов, слышишь, люблу…”, - повторяла Ойка. После она кричала, не слыша своего голоса: “В нем твоя кровь, Мутов, слышишь? Ведь ты меня любитшь, любишь? Ведь это так, скажи?”. Я не знал, что ей ответить тогда, язастыл. Не знаю, что со мной произошло, ведь я действительно любил ойку. Проглотив кусочек так и недожеваннной струганины, я произнес сдавленно: “Ойка, милая, пойми меня: мы совсем разные с тобой, хоть я тебя очень-очень люблю, но пойми меня”. “Нет, ты не бросишь меня…нет.. у нас все будет хорошо, вот увидишь,Мутов”. Что бы хоть немного успокоить Ойку, у обещал жениться на ней. Она немного успокоилась, и уже улыбалась, прильнув ко мне всем своим тельцем. Скоро самолет, думал я, уже скоро… Еще немного, и он прилетит и унесет меня отсюда далеко-далеко, домой. Я полностью осозновал, какое я ничтожество, но ничего поделать с собой не мог. Я отчетливо понимал, что поступаю не по-человечески, но снова и снова страх толкал меня к трапу самолета. Только сейчас, когда прошло ни много, ни мало 20 лет, я понял, что поступил ужасно подло. Больше я не видел Ойку, не видел старого Юркена. Я так и не увидел своего сына Китоура. А тогда, в далеком и столь близком прошлом приземлился самолет и я как крыса с тонущего корабля убежал от своей юной беременной Ойки. Убежал и забился в самолет, в самый дальний его угол, в самое дальнее кресло. Улетел..улетел прочь. До сих пор не могу понять, почему поступил так жестоко с теми, кого любил. Нет мне прощенья, нет. Да и сейчас, проживаю один холостяком. Вместо любимой жены – случайная прохожая, грязная потаскуха, да резиновая кукла в шкафу. До сих пор не женат, наверно пришла расплата за то, что я сделал такую подлость 20 лет назад. Вчера мои друзья летчики передали мне фотографию. Я держал дродащими пальцами дорогой мне листок глянцевой бумаги и смотрел на него, заливаясь навзрыд крокодильими слезами. Смотрел на своего Китоура, на постаревшую, располневшую Ойку. Сын похож на меня, хотя и на Ойку очень, особенно глазами. Нет сил терпеть больше. Завтра же лечу в тундру, если не примут, то и жить мне незачем.

От такая история, друзья. Так что самое лучшее из качеств человека, уверен я, не только простота, к главным качеством человека надо причислить порядочность и уверенность. И, конечно, способность любить и быть любимым…